В издательстве "Амфора" выходит роман Бананы Есимото
Наталия Бабинцева
Наивно. Супер. Эрленд Лу тут ни при чем. Это самый короткий в истории
мировой литературы манифест новой молодежной прозы. Забросив в пыльный
угол родительской квартиры напыщенный романтизм и натужный
интеллектуальный пафос, они поминают Ролана Барта между двумя кружками
свежего пива, в ряду именований крупных торговых лэйблов. Это не
снобизм. Это суперснобизм. Они не интеллектуалы. Они постинтеллектуалы.
Повседневный мир с его маленькими гастрономическими, MTV-шными и
от-кутюрными радостями куда важнее вековой культурной пыли, которую они
сносят одним выдохом своих молодых промарихуаненных легких. "Мир сделан
из йогурта", - бубнит Альдо Нове. "Мир - это коллекция торговых брэндов",
- твердит Крахт. "Мир - это красивые девушки из телерекламы", -
утверждает Лу. "Мир - это набор кулинарных изысков", - говорит Банана
Есимото. Им непонятно давнишнее состязание вербального и визуального,
матового и глянцевого. Они пишут про ящик, про глянец, для ящика, для
глянца. Визуально, снимаемо, употребимо.
Девяностые годы в японской литературе называют "эпохой Есимото и
Мураками". В то время как тиражи высокой литературы падают, книги Бананы
Есимото и Харуки Мураками распродаются с невероятной быстротой. Мураками
- это экспортный вариант японской прозы. С национальными японскими
монстрами в голове. С многочисленными кивками в сторону западной
контркультуры шестидесятых-семидесятых. С обязательной рефлексией и
непонятной ностальгией. Его успех в России сродни неиссякаемому интересу
к прозе латиносов. Это наши недопрожитые шестидесятые, растянувшиеся на
тридцать последующих лет, с их невыразимой тоской, клубящимся дымом,
экзистенциальными поисками и песенками Б.Г. Культ Мураками взращен
местным провинциальным сознанием. Мы - на обочине культурного мира. К
нам приезжают стареющие Томы Джонсоны, Эрики Клэптоны и остатки группы "Yes",
и мы бросаем в воздух чепчики. Мы читаем Мураками, слушаем джаз и Майкла
Наймана, мечтаем поехать в Индию за благовониями и в Японию за новым
сверхзнанием. Страдаем раздвоением личности и манией политического
преследования.
"Больше всего на свете я люблю кухни", - пишет Банана Есимото. Банана -
это, разумеется, псевдоним, легкий стеб над читателями Басе, который
переводится как "банановое дерево". Кухня - это не место, где ведутся
тяжелые разговоры. "Кухня - это место, где готовят пищу. Какой бы она ни
была, мне все едино. Хорошо, когда под рукой всегда есть несколько
сухих, чистых салфеток, а свет отражается на белом кафеле". Хорошо,
когда в доме есть большая удобная софа, коллекция электроприборов, а в
холодильнике много продуктов. В каком-то смысле повести Бананы Есимото -
это обыкновенный глянцевый женский роман со всем традиционным набором
страданий, любовей и смертей. Но только в любви здесь признаются
посредством гастрономии. "Готовя по рецепту морковный ампон, я
чувствовала, как моя душа проникает в него". Кого люблю - накормлю. А не
люблю - отравлю. Это уже не любовный роман, а какой-то Владимир Сорокин.
Японская барышня не чурается напыщенной романтической лексики. "Я
узнала, как прекрасно, когда кажется, что сил больше нет, а в твое
сердце вливается прекрасный лунный свет". Но, напустив голубой
романтической пыли, она тут же сметает ее своей концептуальной
гастрономической дурью. Она пишет про традиционные семейные ценности и
про то, как здорово вместе смотреть по вечерам телевизор. Но только мама
у нее оказывается папой. А возлюбленный попадает в автокатострофу и
является в виде голубого утреннего приведения. По ее повестям легко
нарисовать комикс-мангу, снять фильм или мультик. Можно употребить как
поваренную книгу. А можно и порыдать в подушку. Наивно и супер. А для
России с ее картошечкой-селедочкой и водочкой-огурчиком - так просто
супер.
